Оскар Уайльд
Как стальной позвоночник подземного змея, что свернулся кольцом где-то в брюхе столицы, из глубин поднимает Медею, Тесея и сто тысяч имён, не желающих длиться. Как, ударившись оземь, идут они лесом или парком идут, если леса не сыщешь, за чужим маяком, со своим интересом - семь морей бороздят корабельные днища. Как не львы и не гидры, но звуки и кадры на пути их встречают и словом, и делом. Из глубин достают и наносят на карту тех, о ком ты недавно и знать не хотела. De profundis, родная, открыто, разбито - опустеют и тюрьмы, и трюмы, и термы, даже ты опустеешь - однажды по битам будет скачан любой и прочитан неверно. Ошибаться - исконное свойство двуногих: не учили ещё обращаться с вещами, оттого и не знаем обратной дороги - согрешили и ждём.
Но никто не прощает.
Так всякий голос имеет чин, огнем отмеченный и мечом. Всевышний знает, о чем молчит, и ты не спрашивай ни о чем. Лежи, вдыхай глубину травы, касайся кожей земного дна. Чего бояться, когда мертвы, все те, кто были подобны нам? У слабых духом отнимут мир, у робких сердцем возьмут покой, и только названные людьми поставят сердце свое на кон. Не объяснять, не искать причин, на ярость солнца смотреть сквозь дни.
Всевышний знает, о чем молчит. А значит, слово всегда за Ним.
Нам остается слушать музыку и стихи, фотографии взглядами жечь дотла, жить в городе разлученных, в стране глухих, вырываться из цепких лап. Я могла бы представить, как среди трафика и огней, в торговом центре, на улице февраля ты останавливаешь часы и идешь ко мне, и крылья мои болят. Я могла бы представить, как мы сидим за столиком у окна, переплетаем пальцы, ведем войну с нами же, изнемогающими от ран, умирающими в весну. Я могла бы представить, как ты стоишь на балконе, в ночь отпуская свои сигареты, как маяки. А потом возвращаешься, и становится так темно, что не видно твоей руки. И никто не знает, где заканчиваются тела, кто проникает кому в глубину души… Я могла бы представить, что однажды не умерла, и остаться жить.
Но по-прежнему мы разбросаны по словам, февраль спешит к последнему этажу.
Я мучительно хочу тебя целовать.
Поэтому ухожу.
Март обрушил нас в пепел и прах бесконечных сердечных пожаров. То ли шапки горят на ворах, то ли злость исправляют на жалость, души мечутся в поисках средств для спасения собственной шкуры, ретроградный старик во дворе смерти ждёт и задумчиво курит. Я опять просыпаюсь в бреду - каждый март одинаково страшен, если завтра за мной не придут, то придут за добычей постарше, если в списках не хватит имён, мне придётся идти самозванцем, время рукопись старую мнёт и ведёт нас - друг другу сдаваться. Даровит, хамовит, не скорбит этот март о дежурных потерях, фестивалит дурной массолит, ремонтируют выжженный терем, строят планы на чёрном снегу, посыпают песком половодье, я опять чью-то боль берегу, а своя мне приятелей водит. Так и выживем - дни сочтены, за Страстной обещали - воскреснем, постоим у великой стены да сыграем весенние песни, все отстроимся - кто из руин, кто от старого правопорядка. Чёрный снег превратится в ручьи и помчится по бабкиным грядкам.
Аллилуйя, безжалостный март, без пощёчин не помнишь о важном, мы стремительно сходим с ума по заветам и правилам вашим, если нас задержала межа - службу справим и будем довольны.
И закончиться, и продолжать
каждый год
одинаково
больно.
У марта четыре октавы, попробуй ему подыграть. My boyfriend is out of town –нам все переводят: «Пора». Из тысяч пустых сообщений едва ли найдется одно, в котором мы просим прощенья за все, что случиться должно. А что может с нами случиться, пока распевается март? Курьер перепутает числа, на землю вернется зима, мобильная связь подкачает, письмо доберется пустым, и будет у нас за плечами не крылья, не голос, но дым. И в этом дыму, на границе, на линии фронта, в бою я сразу начну тебе сниться и может быть, тоже спою. У марта четыре октавы и минное поле в груди.
My boyfriend is out of town, прислушайся: нас не спасти.
Радость моя, происходит какая-то ерунда. Мы с тобой, не любившие никогда, умеющие наотмашь и от винта, каждую ночь выходим теперь летать. Поднимаемся над горами, над морем заходим на первый круг, звезды во мне сгорают, штурвал выбрасывает из рук, крылья царапают спину неба, оно выгибается надо мной, я чувствую млечным нервом, как в недрах твоих темно. Звездный дождь начинается и пламя в ладони льёт, мы же были случайными, бредущими над землёй, мы, привычные к радарам и позывным, отключили их - сердцам они не нужны. Мы нигде не отмечены - без приборов, сигналов, карт, там, внизу, диспетчеры получают второй инфаркт, нами полнится воздух, сводки и выпуски новостей, мы проходим насквозь - в облаках не бывает стен. Радость моя, происходит что-то огромное, как закат. Мы уходим из дома, ищем небесные берега, поднимаемся выше и выше - дыши, дыши.
Господь говорит, что так начинают жить.
Какого, спрашивается, хроноса мы все тут ждем на пороге вечности? Мир разделен на простые полосы, на белых будет любовь просвечивать. Чего нам стоит – шагнуть на чистое, смотреть, как свет наполняет комнаты? Пока я делаю шаг, молчи со мной, мы все хотим получить искомое. Такая точная арифметика, такая правильная пропорция, бутоны цветика-семицветика не распускаются здесь без солнца, но… давай представим, что время кончилось, часы разбиты, бумаги скомканы, мы столько вместе на черном корчились, теперь пора выходить из комнаты. Давай оспорим законы физики, подвергнем критике притяжение. Пока мы рядом – такие близкие, давай искриться от напряжения. Не будет ветра – не будет паруса, соленый воздух, дорога водная.
Какого, спрашивается, хаоса нам не хватало, чтоб стать свободными?