И всё, повисла неприятная концовка, перечеркивающая предыдущие два гениальных тома. Какой-то крендель прокомментировал великий текст в режиме онлайн, и всё величие скисло. (Концовка – важная вещь, симфонические произведения кончаются не кое-как: тактов за 50 слушатель приходит в себя, подбирается, разминает плечи и готовится бешено аплодировать, а то. Композиторы не дураки). Поэтому, конечно, Лев Толстой опять пытается закончить хорошо, начинает объяснять – пишет еще страниц 100... а этот загадочный читатель опять в конце вешает свою соплю: «Выжил из ума! Теперь вижу - точно выжил!»
Граф начинает опять в чем-то оправдываться перед этим придурком, а про книгу все забывают, следят: кто кого?
Счастье, что Толстому ничего этого делать не нужно было - само общество тогда защищало «больших людей», у «маленьких» не было даже возможности нахамить им. (Если кто и спорил с ним по этому поводу – то тоже вполне серьезные люди: Катков, Леонтьев). Существовал антидемократический фильтр, и поэтому с одной стороны Толстой написал великий роман, а с другой – читатели смогли этот роман оценить и восхититься-порадоваться.
«Большой человек» задавал вкус, стиль, язык, охранял культурные границы и не позволял их разрушать.
«Большой» поддерживал этические границы (герои, святые и праведники).
Большой в науке – задавал свои планки, в военном деле свои. «Большой» - мягко, жестко – но всегда навязывал свою волю «маленькому», благодаря чему было в истории что-то, что мы пока еще называем «великим». Как только «маленький» вывернулся и сравнялся с «большим», слово «величие» сразу стало употреблять неприлично, и оно куда-то выпало из лексикона (только недобитый совок еще нет-нет, да ляпнет и сам испугается). В самом деле, если нет иерархии (выше-ниже), то складывается новая модель: «ничего великого на самом деле нет».
Похоже, всё-таки, что в конце советской эпохи сработали естественные-биологические законы, и (за два поколения, худо-бедно) в обществе снова сложилась иерархия: появились люди, чье мнение слышали, советская аристократия (от Д. С. Лихачева до С. Ф. Бондарчука).
Возникло даже советское дворянство - таким статусом обладали, например, москвичи. Они и выглядели (казалось — или правда так?) интеллигентнее, и говорили умнее, были информированней (даже лифтёр из типографии «Правда» в провинции был не просто лифтер, а авторитетный человек, чистая правда, знаю). Поэтому, чтобы выбиться в знать, люди стремились в Москву. Включался механизм «личного дворянства»: получить приглашение на кафедру, поступить в серьезный институт, попасть в столичную театральную труппу... В кр. случае жениться на «москвичке» (с целью повышения родовитости). Т.е., если рассуждать строго, то кумовство, лимит и спецраспределители всё-таки ближе были к цветущей сложности, чем к застою. По сравнению с элементарным «взял кредит и купил квартиру».
С отменой прописки слово «москвич» стало просто техническим обозначением.
Понятие «страна», «гражданство» - пока еще обладает статусностью. Серьезным аргументом, пишет Довлатов, в третьей эмиграции было: «А мне сказал один американец...» Американцы сегодня – это как раньше москвичи.
На выставке Дж. Поллока разговаривали с одним итальянским художником, и он – с капелькой обиды, конечно - объяснил, что если бы Поллок был итальянцем, никто бы о нем не говорил, не стоил бы он таких денег. Статус итальянского художника сегодня значительно ниже американского. У французского чуть выше итальянского (спасибо импрессионистам). Статус монгольского художника равен нулю - если нет живописной истории, если в стране не было великих живописцев, то выходец оттуда никогда не станет великим (точнее, его никогда не признает таковым культурная среда, будь он хоть трижды гениальный). Не наследует знатность своего рода – в лучшем случае ему придется менять гражданство на более престижное.
Великие художники бывают только в великой стране - Карл Пятый (Габсбург), Веласкес, Гойя — поэтому словосочетание «испанский художник» пока еще весомо.
…
Две недели назад в Москве, в институте Сервантеса собирались испанские и русские художники поговорить на тему живописи, обсудить свои цеховые дела. Под конец выступил молодой человек и долго говорил, что ему смешно нас всех слушать, ведь дураку ясно, что живопись умерла, а мы что-то тут обсуждаем, дураки. По ходу выясняется, что он вообще не живописец, а актуальный художник, и пытается втянуть нас в обсуждение своих актуальных вопросов, грамотно вешая нам свою концовку-скандал, перечеркивая предыдущий разговор. Ну, это ладно – такая у человека работа. Но потом с ним разговаривали в кулуарах, и вдруг выяснилось: что такое живопись, он вообще не имеет ни малейшего представления. Совершенно.
- А Илья Кабаков?- горячится он, - ведь это живопись?!
Хохот в зале.
Молодой человек смотрит на нас, как на злобных сектантов, не желающих признать очевидное, которые не верят в существование мобильных телефонов - и тогда до всех доходит печальная вещь: он же и правда не понимает... Не придуривается, чтоб поскандалить, всё по честному у него, такая картина мира. Действительно – музей Гугенхейма, Кабаков, какого еще рожна? Холст, масло, на стене висит - какая еще нужна другая живопись?
Нет у него в голове этого участка мозга – что же теперь, убить его? И таких 90 %, кто не понимает в живописи – да и не обязаны... Вот только обязательно ли давать им «свободу слова»? Позволять им высказываться по поводу того, в чем не разбираются? (Если правда ждем чего-то великого). Дескать, давайте проголосуем: хорошая это картина, или дрянь?
Большинство всегда выберет КВН и Поле Чудес, «Синих носов» и фаллос на разводном мосту в Петербурге (прикольно!).
Поскольку теперь всё решает арифметика, то голос любого академика на различных майданах весит ровно столько же, сколько голос дворника, на днях получившего гражданство.
А уж если дворник приехал в Москву с братом (1+1=2), с женой, да еще племянником, то 1 (один единственный) академик точно заткнулся.
На лбу сегодня ни у кого не написано (к сожалению): значительный он человек, стоит его слушать, или ничего особенного, болтун.
Как у военных хорошо: старший по званию — младший, всё понятно, всё видно сразу по погонам. Лейтенант не будет выделываться перед майором и (самое приятное) даже не будет пытаться. Высказал свою точку зрения — а там примут её или нет - майору решать.
Так бы и в культуре, и в остальных вещах - чтоб лейтенанты, генералы, майоры тоже (по гамбургскому счету). Или уж тогда договорим до конца: если все имеют право, если равенство - то ничего великого никогда не будет и не может быть (по определению). Ни великой литературы, ни великой живописи, ни великой страны – ничего. Всё в прошлом. А само слово запишем в ненормативную лексику.
Вот только произнес: «Великий русский народ» - и сразу-мгновенно реакция: «Ага! Ну щас, как же!»
Поэтому никто и не произносит. Поэтому и не великий.