(За то, что я его фотографировала, чуть не побили торгующие напротив бабки...)
Из СМЕСИ И ДРУГИХ ЗАБОТ Александра Гениса….
Пьяницы – прошлое разнообразно, настоящее неразличимо. Безусловный алкоголизм и абсолютная удовлетворенность своим положением опускает пьяниц на самое дно, избавившись от страха и надежд, они кажутся самыми счастливыми. Пьянство нечем описать. Выпивка лишена словаря. Ближайшая аналогия для выпивки – чайная церемония, цель которой - лишить жизнь прошлого и будущего, сузить восприятие. Японцы сгущают мир в точку, мы – разбавляем (всем, что льется) суть одна. Пьянство ленинградца Довлатова отличается от пьянства москвича Ерофеева – у одного в романе, как в валенке вдоволь свободы, другой пишет в пуантах. У Ерофеева опьянение – способ вырваться на свободу, Омытый слезой комсомолки мир рождается заново, полнота и свежесть жизни, трагическая поэма наполняет нас радостью, мы – на пиршестве, а не на тризне… У Венички пьянство – освобождение души… Давлатову же пьянство делало мир предельно однозначным, помогает становиться самим собой, гармония – на дне бутылки… Раскол в метафизике русского пьянства – Веничка стремиться уйти от мира внутрь себя, Довлатов – раствориться в нем, открывая не тот мир, а этот. Прежде, чем проникнуть в замысел бога о человеке, мы должны перевести себя в бескомпромиссно пассивный залог. Охваченные оцепенением, вымаранные из окружения, лишенные воли изменить свою судьбу, мы, наконец, можем к ней прислушаться. Пьянство вычитает личность, похмелье – примерка воскресения. Что делает человек день за
днем наедине с бутылкой в полном одиночестве понять невозможно. Состояние чуждое, как загробная жизнь. Трезвым остается делать только гипотезы, бесплотность которых обуславливается невыразимостью запредельного опыта – пьянства.