"Этот пацан долго не проживёт - у него сердце без кожи".
Он и прошагал по Москве ровно 37 «пушкинских» и «маяковских» лет...Мне хана! - пробормотал Гена. - Вся надежда была на эти потиражные. За Дашкины уроки не плачено, за квартиру не плачено, везде - не плачено, не плачено, не плачено...
И стихи, стихи, стихи... Стихи, которые он даже ни разу не попытался предложить к публикации. А они из него пёрли. И мечтал он об одном. О счастье. Когда переть, наконец, перестанет. Чтобы сделать передых лет на двадцать. Чтобы просто выходить по утрам на Киевскую набережную, брать в пивняке в разлив две "жигулёвского" по двадцать две копейки, возвращаться домой и ждать дочку из школы. А ожидая, читать газеты. И смотреть телевизор. И быть свободным от стучащихся в темечко рифм, драматических коллизий и перипетий. Быть свободным от дара. Того, что и воткнул его в петлю его собственного шарфа. Чтобы превратить его, наконец, из посланника небес в бывшего суворовца Гену. По которому не страна заплачет, а мама, может быть, сестра, и если повезёт - то и дочка. И всё. Безо всякого кинематографа и поэзии. Обрыдших по горло. Аккурат, где оставил линию шарф. Домашней вязки. Синий. Или зелёный. Из прошлой, опутанной целлулоидом и рифмами жизни..."
Илья Рубинштейн
Бывают крылья у художников,
Портных и железнодорожников,
Но лишь художники открыли,
Как прорастают эти крылья.
А прорастают они так -
Из ничего, из ниоткуда,
Нет объяснения у чуда,
И я на это не мастак
