День Победы священен, как священна сама Победа. В наше время, когда каждая смерть на фронте происходит онлайн, когда у нее есть своя страница в соцсетях и когда она оповещением приходит прямо тебе в мобильный, даже сто погибших на войне кажутся катастрофой.
Двадцать семь миллионов! Как это себе представить вообще? Это в каждой семье, значит, есть мертвые. Убитые на фронтах деды и прадеды, погибшие от бомбежек и голода женщины и дети. Великая Отечественная потребовала от каждой семьи отдать кого-то ей в жертву. Люди брали оружие в руки, чтобы защитить свой дом. Свой именно дом, свою семью: жену любимую, ребятишек. Выбора не было. Враг напал предательски, без объявления войны, начав с ночных бомбардировок мирно спящего Киева. Надо брать в руки оружие и идти воевать. А если придется погибнуть – то погибнуть, чтобы твоя жена и твои дети могли спастись и жить дальше.
И они гибли. Это было настоящее жертвоприношение: недожитая жизнь перетекала от мужчин, которые миллионами врастали в землю – их детям. Оставались только черно-белые карточки в красном углу, на домашнем алтаре духов предков, которые отдали нам все свои силы, всю свою кровь, все свое время на земле.
День Победы был днем памяти предков и днем жизни. Да, по Красной площади маршировали воины, но воины эти были продолжателями дела защитников. Теми, кто смог появиться на свет благодаря самопожертвованию их отцов и дедов. И дело, которое они продолжали, было делом защиты своей родной земли, своих семей.
День Победы по сути своей является Днем предков, языческим древним торжеством, в котором скорбь по ушедшим мешается с радостью от того, что сами мы сейчас живы – благодаря им. Эти чувства и смыслы понятны и доступны любому, они так первобытны, так могучи, что священность этого торжества ощущается каждым – до мурашек; словно поток силы, горячей крови идет из далекого прошлого – струясь через каждого из нас. И все, что омывает этот поток, становится сакральным тоже.
Места, где была пролита кровь, превращаются в святыни. Освящаются слова, которыми говорят о жертвах предков – и пустые лозунги становятся действенными заклинаниями. Освящаются государственные, военные и культурные символы, которые политики окунают в этот поток – и наши сердца начинают биться чаще при одном взгляде на них. И сами политики, причащаясь его, становятся как будто его жрецами.
Так любой, кто посягнет на окропленное святой кровью, оскорбляет память предков. Ведь все, что свято – непогрешимо. В нем нельзя сомневаться. Верующие готовы рвать на части тех, кто посягнет на их святыни, столь искренней будет их ярость.
Поэтому, чем греховней и бездуховнее политик, тем сладостней он плещется в крови наших предков: ведь она покроет его тефлоновой кожурой, ведь ей он сможет отразить любую критику.
Потому власть и поднимает павших из братских могил, потому и заставляет их маршировать по проспектам российских городов об руку с живыми. Безгласность мертвых и послушность живых, следующих за тенями своих предков, искушает ряженых жрецов: неужели можно так заманить живых куда угодно, заставить их сделать что угодно? Мертвые ведь безгласны, они шагают туда, куда зовет их громыхание военных оркестров и речи с пластиковых трибун голубых экранов.
Кажется, что можно. И вот живых отправляют умирать на фронты беспричинной, неправедной, захватнической войны, внушая им, что это деды их туда зовут.
Но предки заклинали не повторять, и когда жрецы требуют повторения, сама суть культа Победы извращается. Миссия погибших на фронте состояла в том, чтобы позволить жить нам, иначе их жертва бессмысленна. И если они не ограждают нас от гибели, а сами же пытаются втравить нас в новую войну, то превращаются из наших защитников и покровителей – в неупокоенных мертвецов, которые жаждут крови живых, которые хотят затащить своих детей к себе на тот свет. А когда Великая Отечественная используется для оправдания украинской «спецоперации», выходит так, что духи предков натравливаются на собственных внуков, превращаются в безмозглых цепных псов, которые готовы загрызть любого, на кого укажет им хозяин-некромант, не чуя родства, потеряв всякую связь с новыми поколениями. Это настоящая жуть.
Разрушается главная эмоция, главный подспудный смысл, которые наполняли культ Победы силой. Торжество жизни, омраченное данью памяти ушедшим, превращается в церемонию жертвоприношения, в кормление мертвых живыми. А жрецы, которые говорили от имени мудрых и благородных предков, начинают изрыгать заклятия своего настоящего бога – бога смерти. В служении этому богу есть свой смысл: как и публичные казни, жертвоприношения гипнотизируют публику и делают ее животно-покорной. Эффект, известный всем жрецам и правителям.
С пластиковых трибун требуют смерти, призывают ее сойти на весь мир атомным пожаром, потому что суть и смысл этого нового культа – в гибели, в жертвоприношении ради одной только власти, а доблесть – в самоубийстве вместе со всем миром. Бесы, которые овладели нашими правителями, не имеют ничего общего с тенями наших предков. Те, кто нами правит, и те, кто правят ими, пока стеснительно, но все решительней и решительнее – вталкивают народ в печи мобильных крематориев. День Победы превращается в День Смерти.
А наши предки желали нам одного – жить.
----------------------------------------
ДЕПОБЕДИЗАЦИЯ
Когда Путину предложили распотрошить чучело Великой Победы, зашить в него придворного политтехнолога и приказать ему маршировать, приплясывать и кланяться царю, тот думал недолго.
Разбили музейную витрину, достали экспонат, отряхнули пыль, высыпали опилки и запихнули в эту шкуру какого-то жулика. Сначала похихикивали, как ловко вышло: народу воскрешение понравилось (ему вообще нравятся воскрешения), Победа рьяно козыряла новому Главнокомандующему, словно не видя никакой разницы между этим и прежними; оживленное божество можно было водить за собой на поводке, пугая им супостатов и внушая благоговение верующим.
Было очень удобно, а интеллигенцию, которая все сетовала, что такое использование мощей есть осквернение святыни, проигнорировали. Да еще и тех, кто брюзжал об осквернении святынь, самих обвинили в осквернении святынь.
А кроме интеллигенции никто и не стал спорить с тем, что двадцать миллионов человек погибли не за Родину, а за Сталина. Кроме интеллигенции, всех будто бы и устраивало, что «этого больше не должно повториться никогда» как-то само превратилось в «если надо, повторим». И превращение дня памяти и мира в милитаристский карнавал тоже не устраивало, кажется, только интеллигентишек, западных наймитов.
Народ можно понять. Народ рядится на майские шашлыки в выцветшие гимнастерки и пилотки, чтобы ощутить связь с предками, неслучайность своего нищего и суетного существования, оправданность и осмысленность повседневных лишений. Люди косплеят фронтовиков, потому что хотят почувствовать себя продолжателями дел тех, кому выпала великая и ясная миссия – защитить свою семью и освободить свою Родину от беспощадного врага.
И власть понять можно. Власть уже каждый день рядится в жуковский китель, чтобы скрыть свою ничтожность, свою безыдейность, свою вороватость, свое полное моральное банкротство. Ряженые генералы тоже притворяются наследниками фронтовиков, но на самом-то деле являются наследниками НКВД, продолжателями дела заградотрядов и конвоев, которые гнали освобожденных из немецкого плена солдат теперь уже в советские лагеря. Так что и их «можем повторить» оборачивается повторением не боевых подвигов, а заградотрядовских.
Власть выжимала из Победы все; когда один скоморох выдыхался, его из чучельной шкуры вытряхивали и зашивали туда следующего, а прочие стояли кругом и идей набрасывали – что еще этакого может исполнить выпотрошенное божество. Оно получалось как бы дрессированное, оно любые трюки умело. Ему поручали волшебство с выборами, ему поручали за Крым пояснять, ему поручали и далекую Сирию жечь, и оппозицию дома кушать, и со всем чучельная Победа справлялась. Пока ей не приказали сбацать реплику Великой отечественной.
Задача оказалась не из простых. Играть надо было за наших, а вести себя, как фашисты: начать войну с ночных бомбежек Киева, прямо по тексту песни, а людям внушить, что напали на нас; захватывать чужую землю и к себе приштопывать, а доказывать, что своих освобождаем. Наконец, русских людей, хоть и с украинскими паспортами, в братские могилы сталкивать, аккурат по-эсэсовски, а чтобы по эту сторону телевизора все верили, что нацисты как раз те, кого освобождать пришли. Сложно, короче, не спрашивайте. Даже у чучела, даром, что кроме битой молью шкуры ничего оригинального в нем не осталось, шерсть дыбом встала.
Но ничего, пригладили, бутафорских орденов навешали, пилотку нахлобучили поглубже и отправили народ окормлять. Народ засомневался в начале: вроде бы отечественная война получается у них, а не у нас? – но чучелу удвоили, утроили эфиры, а кто его стеклянным взглядом гипнотизироваться не желал, тому пообещали срок, если вякнет. И как-то сработало все-таки.
С этой стороны телевизора сработало. А с той началось непредвиденное. С той стороны война оказалась Отечественной по-настоящему. Их враг из потешного, гипотетического стал самым настоящим, беспощадным – и самое главное, бессмысленно жестоким. И весь мир, как ни плясали скоморохи, не верил отчего-то, что чучело живое. Стало ясно, что эту войну царю не выиграть. Что будет поражение – раньше или позже, более катастрофическое или менее – но Победа Поражением обернется непременно. Но отыгрывать назад уже было поздно.
Мне хочется себя успокоить, и я говорю себе: может быть, это поражение будет для нашего народа освобождением. Потому что чучельная шкура трещит уже по швам и скоро лопнет. И только когда она лопнет, люди поймут, что их обманывали. Что внутри чучела прятались урки и прохиндеи. Что это было не чудо воскрешения, а надругательство вандалов над телом святого.
Есть вещи, которые нельзя людям объяснить. С бумаги или по ютьюбу они кажутся ерундой, или вообще непонятно, о чем там тебе бубнят: как это – не нацисты, как это – не та война, как это – нас там не ждут, как это – фашисты как раз у нас, да ну брось! Какие-то вещи не поймешь, если их не прожить.
Может, и хорошо, что сейчас наша власть эксплуатирует память павших на фронтах Великой Отечественной именно таким – самым поганым, самым людоедским и самым безвкусным способом из всех возможных – в меру своих собственных безвкусицы и людоедства. Может, и хорошо, что в самый разгар этого некрошапито она обделается посреди мировой арены, только тогда и лопнет несчастная шкура. Только тогда наконец поймут что-то люди. Только тогда произойдет депобедизация России, и мы перестанем танцевать со скелетами, отпустив духи предков на покой.
Но безумно жаль десятки тысяч ни за что убитых людей. Жаль стертые с лица земли цветущие города. И еще жаль, что словосочетание «русский солдат» еще долго будет не с защитой Родины будет отождествляться, а с изнасилованными женщинами, с убитыми детьми, с белыми лентами, которыми связаны за спиной руки у людей в экскаваторных рвах, и с ворованными добром, которое нищая армия на нищую родину нищей родне.
Зря царизм решил бить стекла музейных витрин. Легко было и хорошо заставлять чучело плясать и себе в ноги кланяться – и ничего другого так и не сделали, чтобы увлечь или хотя бы развлечь народ, да и кормить его было как-то не с руки. Народная вера в Победу хоть как-то цементировала извечные топи, на которых стоит сожранный гнилью аляповатый дворец путинского режима. Когда сама власть веру в Победу разрушит и разъест окончательно, дворец этот, памятник провинциальности, спеси, узколобости и мегаломании своих обитателей, ничем не заслуживших править великой державой, вздрогнет, покачнется и утопнет в трясине русского безвременья.
========================================
Дал большое интервью «Медузе» о войне и состоянии душ и умов. Полностью по ссылке в комменте.
— В интервью изданию «Радио Свобода» вы рассказывали, как после начала войны задумались, стоит ли ее сразу же публично осудить. И это размышление заняло 30 секунд. Что конкретно вы обдумывали в эти 30 секунд? Какие варианты развития событий взвешивали?
— Я подумал, что вот сейчас, в этот самый момент, я обрекаю себя на настоящую политэмиграцию. На то, чтобы, вероятно, не иметь возможности жить в России, пока жив Путин.
