Не знаю, как вы, а я – старею. Несмотря на все уверения, что нынче продолжительность жизни выросла и старость отдалилась, она – близко. На самом деле, изменилось немногое: Пифагор, живший, между прочим, аж в шестом веке до нашей эры, разделял возраст человека на те же четыре основные части, что ВОЗ делит сейчас: первые двадцать лет он считал взрослением, вторые – молодостью, третьи (это с 40 до 60) расцветом сил, а на старость отводил время с 60 до 80 лет.
Такое деление, в сущности, сохраняло актуальность в течение восьми тысяч лет, и лишь недавно возникла мысль изменить возраст старения, вернее, поделить его на два этапа, на так сказать, раннюю старость, деликатно называемую пожилым возрастом, – с 60 до 75, и собственно старость преклонную, классическую, — с 75 до 89. Все, что выше 90 – официально называется долгожительством, хотя мы все чаще сталкиваемся с рекордами.
Что далеко ходить, тетка моей матери еще жива и ей 102 года. Но я ее такой старой никогда не видела – последние лет двадцать из дома она не выходит и гостей не принимает. Зато с удовольствием беседует по телефону.
Тем не менее, и моя тетя Тамара – стара, и сама я уже не молода, и мне все меньше хочется обманывать себя и других тем, что мол, все дело в настроении, в активности, подвижности, интеллектуальной сохранности. Потому что есть вещи, увы, совершенно объективные, которые наблюдают у большинства ныне и прежде живущих, тут ничего не поделаешь.
Скажем прямо – хотя тело у нас ноское, но ему положен предел, и чтобы вы не делали, какие бы витамины не пили, сколько бы не плавали и не бегали, а постепенно ткани ветшают, мышцы теряют упругость, хрящи — эластичность, кожа становится сухой и тонкой, а сосуды — хрупкими и ломкими.
Конечно, механизм старости так же непонятен, как и происхождение видов, то есть теорий причин старения полно, но точных доказательств ни одной нет. Вроде бы старость генетически заложена в наших организмах, и кто чуть раньше, кто попозже, но каждый все равно начинает необратимо меняться.
Это, конечно, пугает, потому что до какого-то возраста мы ведь только улучшались, росли, развивались, умнели, становились значимей и опытней, и вдруг такой облом.
Есть несколько способов, которыми люди ведут борьбу с очевидностью. Один – самый модный сегодня – как можно дольше не обращать внимание на старение. Много заниматься спортом, правильно питаться, принимать биодобавки, а главное – увлеченно жить.
Один бывший главный редактор известного издательского дома даже создал большую программу, фестиваль проводит, где за не супер большие деньги доброжелательные люди учат тех, кто боится старости, «жить счастливее, здоровее, интереснее, чем когда бы то ни было раньше».
Причем учиться не только в теории, но и на практике: плавать в море под руководством человека, который в 75 лет переплыл Ла-Манш, делать зарядку вместе с женщиной, которая после 60 проходит тяжелейшие мировые триатлоны, и так далее.
Это ведь очень окрыляет – чужой пример.
К тому же приятно провести две-три недели в бодрой компании, послушать лекции, поездить на экскурсии. Потом приехать домой, распаковать чемодан, и бах – давление высокое, уровень сахара поднимается, холестерин зашкаливает, врач требует пить горстями таблетки, Ла-Манш остается мечтой, а лысая голова и морщинистая шея – постылой явью.
И на носу у тебя очки, которые, — вот и хорошая новость, — если верить офтальмологам, после семидесяти уже не надо менять, зрение перестает ухудшаться, так как процесс склерозирования хрусталика прекращается.
В России есть еще миф о бодрых западных пенсионерах, которые имеют возможность на свои заоблачные пенсии путешествовать по миру, радостно фотографируясь на каждом углу. Действительно, здоровые и бодрые путешествуют, но знаете ли вы, что многие туристические компании отказываются от договоров с российскими отелями, в которых санузлы оснащены не душевыми кабинами, а ваннами? Потому что бодрые западные пенсионеры не могут из них вылезти?
В общем, что бы там ни было, а старость существует, и хотя ее действительно можно сделать немного приятней и интересней, если есть деньги, здоровье и близкие люди, она неизбежна, как зима.
Помню, смотрела я спектакль одного молодежного театра, там прекрасные юные артисты изображали стариков. Для того чтобы понять, как чувствуют себя старые люди (не пожилые живчики до 70 лет, а истинно старые), они предприняли ряд усилий: надели на ноги толстые негнущиеся ботинки, на колени – плохо сгибающиеся шины, заткнули уши ватой, а очки замазали маслом, и в таком виде принялись за мелкие домашние дела: но подметать пол или чистить картошку оказалось довольно сложно.
Стареть, честно говоря, страшно, но это ничего не меняет. Если повезло жить долго, то придется стареть. Ухудшаться, как это ни печально, потому что старость приносит изменение не только слуха, зрения, памяти и гибкости суставов, но и ряд других малоприятных состояний, о которых даже и говорить не хочется. Хотелось бы окончательно состариться как можно позже, и – да, сегодня у некоторых есть шанс до 75 лет сохранять активность.
Есть даже примеры и более оптимистические: помню, пришлось мне как-то просидеть пару часов на записи телешоу рядом с актером Зельдиным, когда ему было уже под сто лет, и я, умирая от духоты и жары, удивлялась как его терпеливой стойкости, так и состоянию его кожи – до того истончившейся, что почти прозрачной.
Но потому нас восхищают примеры активной старости долгожителей, что они до сих пор остаются, увы, счастливым исключением.
Те из нас, что доживут до старости, непременно, рано или поздно, в большей степени или в меньшей, станут ограниченными в движениях, плохо запоминающими новое, нуждающимися в посторонней помощи стариками. Этого не избежать, и это печально. Не все в жизни можно победить позитивным настроем и тренингами с знаменитыми коучами. Кое-что приходится просто принять.
Но пока мы еще не стары, пока у нас еще есть силы и возможности, мы могли что-то сделать – для себя в будущем.
Человечество всегда строило мир для молодых, пора бы подумать, как устроить его и для старых, для тех, кем мы будем спустя двадцать, тридцать или десять лет, когда глаза будут плохо видеть, уши – плохо слышать, а ноги – плохо слушаться. Наши родители не заботились об этом, они работали, чтобы прокормить и одеть нас, дать нам образование, и теперь мы — их опора, кажется, почти единственная.
У нас нет хороших социальных служб, которые могли бы ухаживать за престарелыми, у нас очень дорогие и довольно плохие пансионаты для проживания стариков, у нас нет социальных и психологических норм для ухода за людьми в деменции, мы не умеем терпеть особенности глубокой старости и не видим в стариках Других.
Да что там социальная психотерапия? У нас в поликлиниках нет врачей-геронтологов, и галоперидол до сих пор чуть не панацея при всех случаях старческой неадекватности.
Что ни говори, мое поколение, пожалуй — первое, к своему пенсионному возрасту все еще имеющее сильно состарившихся родителей. Мы их любим. И мы, как можем, ухаживаем за ними, теряя терпение и впадая в депрессию, нанимая сомнительных сиделок и давая взятки, чтобы их все же приняли в больницу и там лечили.
Но хотим ли мы этого своим детям? Кажется, сейчас, когда все чаще говорят о снижении возможностей бюджета, сокращении субсидий, ужесточении критериев социальной помощи – у нас, у тех, кому сегодня сорок, пятьдесят, шестьдесят лет, остается последняя возможность что-то сделать для того, чтобы последние годы нашей собственной жизни прошли чуть более достойно, чем мы себе сейчас можем представить.
Никто не сделает этого за нас, и хорошо бы что-то изменить до того, как медперсонал начнет обращаться к нам на «ты» и небрежно откидывать одеяло у нашей каталки, стоящей в больничном коридоре, чтобы вколоть галоперидол в тощую старческую задницу.
Алена Солнцева
