Бабка Ёшка

устав, свод правил, устанавливающий поряд
Английский анекдот - для англичан, живущих не по закону, а по претенденту, регламент - устав, свод правил, устанавливающий порядок.
--------------------------—
Немец: для него регламент — это дорога, справа и слева от которой забор с колючей проволокой. Отклониться от регламента — это попытка бегства, покушение на что-то. Отстреливает сразу и без предупреждения.
Швейцарцу: регламент — это процедура. Надо задолбать всех вопросами по поводу его исполнения так, что все необходимое другие сделают за него.
Русскому: регламент — это ничто. Можно даже не открывать, и делать так, как считает нужным.
Еврею: регламент — это все. Начинает жаловаться на него сразу, еще ни разу не открыв.
Румыну: регламент — это праздник. Читать не собирается, бумагу уже продал, деньги уже потратил. С песней, радостным лицом и голым задом идет на демонстрацию по поводу регламента...
Англичанину: регламент - это общее направление, обязательное для туземцев. Но если белому человеку он мешает, его можно похерить, и делать так как англичанин считает нужным.
понятно, что анекдот - английский, который ставит самих англичан выше остальных... Но принцип сформулирован ясно.
==================================
У меня это так - дорога в пустыне, светофор на перекрестке, машин нет...вообще на горизонте - русский - руки в карманы и перешел не задумываясь, за ним, напевая прошел индус, араб прошел вперед, где нет светофора и тоже перешел, англичанин сел с трубочкой ... подумал и тоже перешел, за ним потянулась Европа - немец будет стоять до конца, как и японцы с китайцами...

Дым рассеивается, у ворот рая стоят Равшан и Джумшут в белых халатах и в очках.
Открываются ворота.
Выходит Апостол Петр (Светлаков)
- Э, вы че тут делаете?
- А, щьто делаим? Э ми тут...
- Я вас спрашиваю, что у вас там бабахнуло?
- Бабащнуль, да сильна, бабащнуль белемге калайдер сламался, нащяльника...
- Коллайдер? Да вы там ваще охренели что ли? Да вы поняли, что вы там натворили? Вы нахрена его ваще строили?
- Хигис деляли...
- Какой еще хигис?
- Бозонма хигис делали... Адин сделали, фтароой сделали, и вместе их два один сделали...
- Вы их че, столкнули что ли?
- Нет, нащяльника, защема сталкнули... Проста разагнали быстра... ощеня быстра... они сами станълкнулися, нащяльника... а
патооом, патооом эжембе пещельбехъ бихтимиле шайтанама!
- Ну вы ваще придурки! Ну нахрена вам это было надо? Еще один Большой Взрыв захотели?
- Зрыв бальшой, нащяльника, ощеня бальщой зрыв, шайтан - бабащнуль калайдерма кирьдихълар..
- Ну, хрен с вами, заходите, экспериментаторы, блин.
- А там еще за нами потом заходить будут...
- Вы че, идиоты, кроме себя еще кого-то угробили?
- Защем угробили...? Не угробили, там калайдерма сламался...
- Ладно, сколько вас там
- Щесь милиардав... С половинама...

Английский анекдот - для англичан, живущих не по закону, а по претенденту, регламент - устав, свод правил, устанавливающий порядок.
----------------------------
Немец: для него регламент — это дорога, справа и слева от которой забор с колючей проволокой. Отклониться от регламента — это попытка бегства, покушение на что-то. Отстреливает сразу и без предупреждения.
Швейцарцу: регламент — это процедура. Надо задолбать всех вопросами по поводу его исполнения так, что все необходимое другие сделают за него.
Русскому: регламент — это ничто. Можно даже не открывать, и делать так, как считает нужным.
Еврею: регламент — это все. Начинает жаловаться на него сразу, еще ни разу не открыв.
Румыну: регламент — это праздник. Читать не собирается, бумагу уже продал, деньги уже потратил. С песней, радостным лицом и голым задом идет на демонстрацию по поводу регламента...
Англичанину: регламент - это общее направление, обязательное для туземцев. Но если белому человеку он мешает, его можно похерить, и делать так как англичанин считает нужным.
понятно, что анекдот - английский, который ставит самих англичан выше остальных... Но принцип сформулирован ясно.

нашего существования......жаль, Андропова забыли, я бы его вместо Медведева вставила, . Кто-нибудь когда-нибудь напишет диссертацию - Андропов и перестройка.

Помню в молодости попала в компанию популярных людей, хоть квартирка была и большая, но мест ночью для спячки оказалось мало. Мне постелили раскладушку на кухне. Совсем поздно собрался по инрции на большой кухне костяк гостей - один другого знаменитее - интеллектуалы Москвы и я обалдела по полной - где красноречие, поза, тонкий юмор - все ушло в мат, он кружился в воздухе вместе с дымом и амбре от выпитого, обсуждалось горячим словцом все, от трусиков женщин до высшей политики, - я хоть и выросла в семье, где красное словцо было в ходу на каждом шагу, но такого - с заковыркой, с юмором, с ехидством, с емкостью выражения, когда одним крепким словом ставится точка на человеке, не слышала. Как на всю жизнь усвоила урок мужской кухни - женщины есть свои (табу!) и чужие и надо внимательно следить за своими поведением, словами и ошибками, чтобы не попасть на этот крючок, следить как политик и публичный человек, которого часто ловят в такие моменты, выворачивая потом наизнанку. Очень и очень и вдвойне тяжело отстоять свое человеческое достоинство, талант, карьеру, если ты женщина, когда тебя почти всегда оценивают как породу и только потом по достоинству. Понятно, что такое отношение - один из способов выживания цивилизации,
но, елки зеленые, как же тяжело в любой конкуренции женщине, когда всегда в серьезной ситуации непременно наступает момент баба-мужик, что уж говорить о кухне интернета...Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку......

перспектива умаления персонального бытия является безусловным приоритетом. Если ментальная болезнь в обозримые сроки сделает вас интеллектуальным инвалидом, этому не надо противоречить и обвинять Господа, что он обрек вас на утрату себя.
Универсальную формулу вывел Веня Ерофеев: чем плоше человек, чем он не пригодней для жизни, тем роднее он небесам.
Да и Христос на эту тему высказался более, чем определенно.
Разве что никчемность не может быть преобладающим свойством: она должна служить украшением сердечности, беззлобности и ослепительной нежности ко всему живому вокруг, которая, как безоблачный осел, сопровождает трещину разума.
Бабицкий

Из новогодних брожений -

братьев мамы почти все детские каникулы и уже в поезде улыбалась, - это был неповторимый пронизанный юмором город - взрывная смесь русский, евреев и греков - перестройка двух последних для города помножила на ноль, а русские остались заложниками желания левой пятки вождей всех мастей сесесера... Если у меня и присутствует в органоне уже на физическом уровне чувство юмора и чем угрюмее жизненные обстоятельства, тем самоирония становится сильнее - именно ирония по отношению к самому себе и была главным в этом смеющемся в первую очередь над собой городе. Это было неповторимым нигде в мире качеством, не просто лицом - душой города, кричащим против монополизма мира - вопящем в желании сохранить свое неповторимое лицо. Большой гребенкой объединения и смешания мира стирается характер стран и городов. Мир становится большой америкой, где перемешаны национальности и остается еще разница только в цвете кожи и религии, и та стирается понемногу. Мир из ЧЕЛ-оВЕКов разных стран с их национальным характером превращается в землян... Судя по Одессе, как самом ярком показателе, это очень грустно.

========================================
Уезжал Шамис. Сказал — приходите, возьмите, что надо. Народ потянулся. Прощаться и брать.
Горевоцкие тоже пошли. Оказалось — поздно! На полу в пустой гостиной валялась только стопка нот «Песни советской эстрады», а на подоконнике стояла клетка с попугаем. Горевоцкая, тайная жадина, стала голосить — да зачем же вы уезжаете, кидаться на грудь Шамису, косясь, а вдруг где-нибудь что-нибудь. Шамис, растроганный показательным выступлением Горевоцкой, говорил, мол, что ж вы так поздно, вот посуда была, слоники, правда пять штук, книги, кримплены. А Горевоцкий шаркал ножкой — да что вы, мы так, задаром пришли. После горячих прощаний Горевоцкая уволокла ноты и попугая. Не идти же назад с пустыми руками.
Попугая жако звали Зеленый. Зеленый был серый, пыльный, кое-где битый молью, прожорливый и сварливый. На вопрос, сколько ему лет, Шамис заверил, что Зеленый помнит все волны эмиграции. Даже белую, в двадцатые годы.
Первый день у Горевоцких Зеленый тосковал. Сидел нахохленный, злой. Много ел. Во время еды чавкал, икал и плевался шелухой. Бранился по-птичьи, бегал туда-сюда по клетке и громко топал. На следующее утро стал звонить. Как телефон и дверной звонок. Да так ловко, что Горевоцкая запарилась бегать то к телефону, то к двери. Еще через сутки он прокричал первые слова:
— Зельман! Тапочки! Надень тапочки, сво-о-лочь!
— Значит, он и у Зельмана жил!.. — воскликнула Горевоцкая.
Зельман Брониславович Грес был известным в Черновцах квартирным маклером.
Последующие пять дней Зеленый с утра до вечера бормотал схемы и формулы квартирных обменов, добавляя время от времени «Вам как себе», «Побойтеся Бога!», «Моим врагам!» и «Имейте состраданию». Тихое это бормотание внезапно прерывалось истеричным ором:
— Зельман! Тапочки! Надень тапочки, сволочь!
Через неделю в плешивой башке попугая отслоился еще один временной пласт, и Зеленый зажужжал, как бормашина, одновременно противно и гнусаво напевая:
— Она казалась розовой пушин-ы-кой
В оригинальной шубке из песца...
— Заславский! Дантист! — радостно определила Горевоцкая. — Я в молодости у него лечилась, — хвастливо добавила она и мечтательно потянулась.
Зеленый перестал есть и застыл с куском яблока в лапе. Он уставился на Горевоцкую поганым глазом и тем же гнусавым голосом медленно и елейно протянул:
— Хор-роша! Ох как хор-роша!
Горевоцкий тоже посмотрел на жену. Плохо посмотрел. С подозрением.
— Может, он тебя узнал?!
— Да ты что?! — возмутилась Горевоцкая. — Побойся Бога!
— Имейте состраданию! — деловито заявил Зеленый и, громко тюкая клювом, принялся за еду.
Ночью он возился, чесался, медовым голосом говорил пошлости и легкомысленно хохотал разными женскими голосами.
— Бордель! — идентифицировал Горевоцкий, злорадно глядя на жену. — Значит, ты не одна у него лечилась!
От греха попугая решили отдать в другие руки. Недорого. Зеленый, в ожидании участи, продолжал напевать голосом дантиста, внимательно следя за Горевоцкой из-за прутьев клетки:
— Моя снежин-ы-ка!
Моя пушин-ы-ка!
Моя царыца!
Царыца грез!
Вечером пришла покупательница — большая любительница домашних животных. Зеленый пристально взглянул на потенциальную хозяйку, отвернул голову и скептически изрек:
— Ничего особенного! Первый рост, шестидесятый размер!
— Это я — первый рост?! — возмутилась покупательница и, обиженно шваркнув дверью, ушла.
— Магазин готового платья? — предположил Горевоцкий. И тут же засомневался: — Хотя... попугай в магазине...
— А может, Фима Школьник? Он немножко шил... — покраснела Горевоцкая и опустила ресницы.
— Школьник? — подозрительно переспросил Горевоцкий.
Зеленый четко среагировал на ключевое слово «школьник» и завопил:
— Товарищ председатель совета дружины! Отря-ад имени Павлика Морозова, живущий и работающий под девизом...
— Живой уголок. В сто первой школе, — хором заключили Горевоцкие.
А Зеленый секунду передохнул и заверещал:
— Зельман! Тапочки! Сво-о-лочь!
По городу разнеслась весть, что попугай Горевоцких разговорился и раскрывает секреты прошлого, разоблачает пороки прежних хозяев и при этом матерится голосом бывшего директора сто первой школы.
Из Израиля, Штатов, Австралии, Венесуэлы полетели срочные телеграммы: «Не верьте попугаю! Он все врет!»
Горевоцкие завели себе толстый блокнот, забросили телевизор, каждый вечер садились у клетки с попугаем и записывали компромат на бывших владельцев птицы.
«Морковские, — писал Горевоцкий, — таскали мясо с птицекомбината в ведрах для мусора».
«Реус с любовницей Лидой гнали самогон из батареи центрального отопления».
«Старуха Валентина Грубах, член партии с 1924 года, тайно по ночам принимала клиентов и торговала собой».
«Жеребковский оказался полицаем и предателем, а его жена его же и заложила».
«Сапожник Мостовой, тайный агент НКВД, брал работу на дом и по ночам стучал молотком. Будя соседей».
Однажды Зеленый закашлялся и сказал, знакомо картавя:
— Алес, Наденька! Рэволюция в опасности!
Горевоцкие испуганно переглянулись. А попугай с той поры замолчал. Выговорился.
И только иногда, когда Горевоцкий приходит с работы, попугай устало и грустно произносит:
— Зельман, тапочки! Надень тапочки! — и ласково добавляет: — Сволочь...

Кружила голову весна,
Душа взлетала и парила...
Весь этот мир я так любила,
Стихи кропала вместо сна.
Тех вёсен затерялся след
В минувшем, кажется, столетьи.
И у детей - свои уж дети...
Где ж вы, мои семнадцать лет?
Ах, свет мой, зеркальце, дружок,
Кого ты видишь в день рожденья?
Развей скорей мои сомненья,
Приври, придумай, хоть чуток!
Скажи: "Румяна и бела."
Скажи: "Стройна твоя фигура,
Опять восторженна натура,
Хоть и немало прожила."
Для той прекрасной, молодой
Я за столом чуть-чуть подвинусь,
Пусть жизнь меняет плюс на минус,
Пока итог не нулевой...
Поднимем тост мы с ней за тех,
Кто этот день нам подарили,
И за других, кого любили,
Теряли, ждали, -
да за всех!